Из воспоминаний И.М.Беляева о брате, будущем Оптинском старце Никоне
Родители наши были русские православные люди, веровавшие без всяких лукавых мудрований. Старшими из детей были Люба и Надя. До меня включительно мы все были погодками. Старшие братья были: Володя, Коля, Сережа и я. Моложе меня — Митроша и Алеша. Всех нас, кроме Алеши, крестили в церкви Ризы положения (Положение в Москве Ризы Господней) на Донской. Эта церковь в неприкосновенности сохранилась и сейчас.
В моей памяти не сохранилось ничего из времени жизни на Донской, откуда мы затем переехали на Якиманку. Я очень хорошо помню комнату с колоннами посередине (кажется, две колонны), в которой мы всегда играли. Чтобы мы не валялись по непокрытому полу, нам обшивали ситцем широкий войлок и набитые ватой такие же подушки. Для игры это давало нам широкое поле деятельности. Один раз мы выдумали игру в избиение младенцев. Осложнение произошло в том, что никто не хотел быть Иродом. Наконец, договорились, что бросим жребий, и на кого попадет — «чур, не отказываться». Жребий пал на Колю. Он подчинился и начал прилежно «избивать» нас, «младенцев», причем это избиение происходило совсем безболезненно.
В свое время папа много помогал дедушке Лаврентию Ивановичу в его коммерции. Впоследствии дедушка, видя трудное положение нашей семьи и идя навстречу желанию бабушки Марии Степановны иметь постоянно при себе любимую дочь Верочку (маму), уговорил папу переехать к ним для совместного проживания, для чего была очень пригодна большая, прекрасная квартира на Большой Ордынке, в приходе церкви Божией Матери «Всех скорбящих Радосте». С этой квартирой и с этим храмом связаны наши главнейшие воспоминания.
***
Мама много раз рассказывала, что когда Коля был маленьким, он однажды чем-то болел. Болезнь приобрела катастрофический характер, и смертельный исход, несмотря на все меры, принимавшиеся врачами, был решен. Когда наш постоянный врач Константин Николаевич Салтыков (превосходный человек!) к ночи уехал, оставив Колю уже в безнадежном состоянии, у его постельки остались только папа с мамой. И вот страшный час смерти наступил! Сердце уже не билось. На зеркале, прилагаемом ко рту, никаких следов дыхания не обозначалось...
Но для материнского сердца это никак не служило поводом к прекращению ухода за умирающим. Наоборот, только еще больше побуждало к всяческому растиранию уже холодеющего и вытянувшегося тела ребенка. Напрасно папа уговаривал маму «перестать мучить» и себя, и «покойника». Она, не переставая молиться святителю и чудотворцу Николаю и обильно орошая тело Коли горячими слезами, терла, терла его, и... о, чудо! Ребенок вздохнул. Тут уже и папа устремился на помощь. Их ли усилиями, или чудом святителя Николая, но ребенок ожил и, по прошествии какого-то времени, выздоровел. Мама всегда рассказывала об этом как о несомненном для нее чуде святителя Николая. И конечно, не для служения страстям мира сего возвращен был к жизни этот чудный ребенок.
Так еще в младенческих годах был отмечен Божественною милостию и благословением будущий преемник великих Оптинских старцев.
Мама говорила, что, когда Коля тяжко страдал во время той болезни, он переносил страдания с удивительным терпением. Эта черта сохранилась в Коле и во всю его жизнь.
***
Кроме общих детских игр, в которых Коля никогда не был пассивным, вспоминаю я отдельные случаи из его жизни, касающиеся только его. Помню, однажды на даче вздумалось нам уничтожить осиное гнездо, устроенное осами в чулане. Гнездо находилось довольно высоко, и достать его нам, детям, было очень трудно. Коля, тогда ему было лет 11 — 12, хватаясь за перекладины в грубо сколоченной из нетесанных досок стене, полез вверх. Стараясь зацепить гнездо, он сорвался и, падая, пытался упереться в стену, но вместо того ладонью напоролся на огромный, острый ржавый гвоздь. Вся ладонь оказалась разорванной и обе кровавые половинки широко разворотились. От неожиданности Коля вскрикнул, но ни одного стона, ни крика от боли мы, в ужасе смотревшие на все это, от него не слыхали. Он только очень быстро пошел к маме, зажимая рану. Мамин ужас был неописуем. Но, вся заливаясь слезами, она сразу взялась промывать зияющую рану и потом залила ее йодом. Мы широко открытыми глазами смотрели на эту необыкновенную операцию. Казалось, что боль испытывает мама, — так сильно отражалось страдание в ее глазах, в ее словах и дрожащих руках. А сам пострадавший не проронил ни единой слезы, не издал ни одного стона, и только с огромной силой закушенные губы могли служить поводом к пониманию его боли и его изумительного терпения.
***
Характеры наши были совсем различны. В детских играх я не был полноценным участником, так как меня связывало в действиях то, что я многого не видел физически, что видели другие. Только в 12 лет я узнал, что близорук, и стал носить очки. И вообще я был всегда как-то тише, чем Коля, который из всех братьев выделялся своею бойкостью и энергией. Всегда он весь дышал весельем, за словом в карман не лазил. Понятно, что имея к тому же привлекательную внешность, он был любимцем барышень и постоянным их кавалером. Володя, а так же Люба и Надя играли на рояле, и не проходило дня, чтобы Коля под их аккомпанемент не пел чего-нибудь. Репертуар был небогат, но исполнение, если и не отличалось виртуозностью, то всегда подкупало всех своею задушевностью и искренностью, которыми так и дышало все в певце.
***
Братья мои, Коля и Сережа, вместе со всем классом за резкую демонстрацию были исключены из гимназии и с рядом товарищей готовились у нас на квартире к сдаче экзаменов на аттестат зрелости экстернами. Группа была небольшая, разнокалиберная. Много было горячих разговоров, но много и пустой болтовни. Это все близко к сердцу принимал Коля, тогда как Сережа был более хладнокровным и занимался химией, которую чрезвычайно любил. А Колю все это стало заставлять более глубоко вдумываться в жизнь... Так наступил и 1905 год.
О товарищах брата: «Двое застрелились...» Помню, что застрелился один, фамилию его забыл. А другой после 1905 года был повешен — Морозов. Перерезан поездом был Саша Суворинский... Не думаю, чтобы он был неверующим. Так просто, по веянию времени, говорил лишнее. Отпевали Сашу очень хорошо...
***
Коля любил ходить в церковь Воскресения в Кадашах. Как-то я его спросил, почему он любит ходить туда. Я там до этого не был ни разу. Он мне признался, что ходит туда из-за одной барышни, к которой неравнодушен, и предложил мне пойти посмотреть на нее. Пошли. Барышня оказалась действительно прекрасная и внешне и, по-видимому, внутренне, по своему духовному устроению. Но на меня вдруг напал ужас, — иначе назвать это состояние я не могу. Я ушел от всенощной и взял слово с Коли, что и он туда больше не пойдет. Он туда больше не ходил.
***
В те дни много толковали о спиритизме, о вызывании душ умерших людей и т.п. Пришла и нам мысль заняться этим делом. Как мало мы тогда еще в подобных вещах разбирались! Взяли большой лист бумаги, в разбросанном виде изобразили на ней все буквы и цифры, очертили один угол. Потом взяли, опрокинули блюдце, начертили на нем полоску, положили на очерченный угол бумаги. Сели друг против друга под углом и пальцами рук прикоснулись к блюдцу. Так держали мы, пока блюдце не стало двигаться. Чем дальше, тем быстрее. То просто ходило оно и бегало по бумаге, то останавливалось черточкой у какой-либо буквы. Я знаю, что я Колю не обманывал, и, что он меня не обманывает, я также был убежден. Сначала не получалось ничего серьезного, ничего не значащие слова. Потом было набрано что-то такое, что нас взволновало (все это мы всячески старались после забыть). Мы встали на колени и усердно помолились и снова сели к блюдцу. Долго блюдце стояло, потом начало носиться быстро, и — раз, за угол. Мы — снова, и опять та же история. Тогда мы, как к живому, обратились к блюдцу с требованием объяснить, в чем дело. Ответ: «Не могу». — «Почему?» — «Потому что вы верующие». Перед тем еще называлось какое-то мужское имя и фамилия, и блюдце говорило, что «я здесь жил, а теперь мучаюсь» и т.п. Вообще мы испугались общения с сатаной. Сожгли бумагу, блюдце вымыли, а может быть, и разбили, — точно не помню, и стали на молитву. Больше опыта не повторяли.
***
Преподавателем Закона Божия у нас был священник, настоятель церкви Иоанна Предтечи на Пятницкой, о. Петр Петрович Сахаров (умер митрофорным протоиереем, настоятелем собора Василия Блаженного). Ко мне он благоволил. Поэтому я однажды и обратился к нему за разъяснением мучившего меня вопроса о происхождении зла. Он предложил мне зайти еще к нему на дом, и мы с Колей пошли к нему. Два основных вопроса предложили мы ему. Первый — о происхождении зла, и вразумительного ответа не получили. Второй вопрос: посоветует ли он нам пойти в монастырь. Эта мысль меня уже давно занимала, а для Коли она была нова. И если посоветует, то куда. Надо сказать, что о. Петр не имел никаких наклонностей к монашеской жизни, — так все мы считали по его внешним поступкам. Отец Петр вздохнул и сказал нам, что он в этом вопросе мало сведущ, но что у него есть товарищ по Духовной Академии, епископ Трифон, с которым он и предложил нас познакомить. Мы охотно и с радостью согласились.
Вот до каких вопросов мы с Колей уже дошли! Правда, о монашеской жизни мы не имели ни малейшего представления. Вернее, имели совершенно дикое представление. Нам казалось, что нам придется чуть ли не голодать, и очень-очень много молиться в церкви. О чем-либо другом мы не помышляли, а эти два вида монашеской жизни мы были готовы принять с полным самоотвержением.
Интересна одна деталь. Среди всевозможных книг, дедушкиных и папиных, я нашел справочник под названием «Вся Россия». Между разного рода справочными материалами там было перечисление всех монастырей Российской Империи. Еще до того, как мы обратились к о. Петру, я порезал на отдельные кусочки весь перечень монастырей, и мы с Колей из общей массы решили вытянуть тот монастырь, куда нам уйти. Помолились и потянули жребий. Вытянулось — «Козельская Введенская Оптина Пустынь Калужской губернии», а на другой стороне что-то другое, тот монастырь я позабыл. Когда мы ходили к о. Петру, то все же спросили его, не знает ли он что-нибудь об этих монастырях? Возможно, что упоминание нами об Оптиной Пустыни и привело его к мысли познакомить нас с владыкой Трифоном, так как он хорошо знал, что Владыка — Оптинский постриженец. Случай этот поистине замечателен! В нем явно видна рука Промысла Божия.
***
Верно, что первое время своего возрождения духовного Коля никому из домашних ничего не говорил о своих переживаниях. Но от меня у него не было ничего сокрытого, так же, как и у меня от него.
К этому времени Коля с Сережей, сдав экзамены экстернами, уже учились в университете. Коля - на физико-математическом, а Сережа пошел по своей любимой химии. Мы стали сознавать, что жизнь наша, как и всех вокруг, идет не так, как надо. В частности, мы стали понимать, что мало ходить в церковь, и даже петь и читать, а надо по-серьезному молиться.
Вспомнил я еще один случай. У меня в комнате стоял большой, полный икон иконостас-угольник. Как-то, когда Коля стал у меня уже постоянным посетителем, открыл я дверцу киота и дал ему прочесть надпись на дереве, которая гласила: «Обязуюсь в течение десяти лет уничтожить язычество во всем мире. Н. Беляев». Я спрашиваю: «Помнишь?» А дело было давным-давно, мы еще были мальчиками, когда Коля похвалился мне, что выполнит это обязательство. Ну, мы поулыбались.
***
Помнится, когда мы первый раз выходили из оптинского Скита в первый приезд, наc остановил привратник, брат Алексей Егорович, очень интересный, неграмотный старец. Разговорились. В частности, я спросил: «Соловьи тут есть?» Ответ: «Нет, не слыхал... А вот волков много». И, видя наши озадаченные его неожиданным ответом лица, пояснил: «Поют, как по нотам». Дальше. Видя в его руках кривую палку, кто-то из нас сказал, что нужно бы сделать хороший посошок. Ответ последовал такой же неожиданный, как и первый: «Дал бы Бог хромости, а палок в лесу до пропасти!» Оба ответа нас очень порадовали...
Из воспоминаний И.М. Беляева (комментарии к «Дневнику послушника Николая Беляева»)