Преподобноисповедник Севастиан (Фомин) 6 (19) апреля

Фотографии присп. Севастиана (Фомина)

Документальный фильм о присп. Севастиане: Часть 1   Часть 2

 

Преподобноисповедник Севастиан родился 28 октября 1884 года в селе Космодемьянское Орловской губернии в семье крестьян Василия и Матроны Фоминых и в крещении наречен был Стефаном в честь преподобного Стефана Савваита. В семье было три сына — Иларион, Роман и Стефан. В 1888 году, когда Стефану исполнилось четыре года, родители свозили сыновей в Оптину Пустынь благословиться у старца Амвросия. В 1888 году умер отец, а на следующий год мать, и остались братья сиротами семнадцати, одиннадцати и пяти лет. Старший, Иларион, после смерти родителей женился, средний, Роман, в 1892 году ушел в Оптину Пустынь и был принят послушником в Иоанно-Предтеченский скит, младшему, Стефану, пришлось остаться со старшим братом и помогать ему по хозяйству.

Живя с братом, Стефан окончил церковноприходскую школу, причем показал хорошие способности в обучении, и приходской священник стал давать ему читать книги из своей библиотеки. Для обычных крестьянских работ Стефан оказался слаб здоровьем, и большей частью ему приходилось быть в селе пастухом. Озорные сверстники недолюбливали его за смирение и кротость и называли «монахом». Самым большим для него утешением стало посещение брата Романа в Оптиной Пустыни, что бывало всякий раз после окончания крестьянских работ.

В 1908 году Роман Васильевич принял монашеский постриг с именем Рафаил, а 3 января 1909 года Стефан был принят келейником к старцу Иосифу (Литовкину). «Жили мы со старцем, — вспоминал он, — как с родным отцом. Вместе с ним молились, вместе кушали, вместе читали или слушали его наставления»[1].

9 мая 1911 года преподобный Иосиф скончался, и в его келье поселился старец Нектарий (Тихонов), при котором Стефан остался келейником, перейдя под его духовное руководство. 15 марта 1912 года Стефан был определен в число братии.

У преподобного Нектария было тогда два келейника: старший — Стефан, которого за мягкосердечие и сострадательность называли «летом», и младший — Петр Швырев, который был погрубей и построже, и его называли «зима». Когда народ, пришедший к хибарке, начинал от долгого ожидания унывать, отец Нектарий посылал Стефана, а когда ожидавшие начинали роптать и поднимали шум, к ним выходил Петр и строгостью умирял народ. Люди, бывало, то и дело посылали Стефана сказать старцу, что многие очень долго ждут и некоторым надо уже уезжать. Стефан шел в келью старца, и тот говорил: «Сейчас собираюсь, одеваюсь, иду», но сразу не выходил, а когда выходил, то при всех говорил Стефану: «Что же ты до сих пор ни разу не сказал, что меня ждет с нетерпением столько народа?» В ответ Стефан кланялся старцу в ноги и просил прощения.

13 апреля 1913 года в Великую Субботу от туберкулеза легких скончался брат Стефана, монах Рафаил, перед смертью постриженный в схиму. В 1917 году Стефан был пострижен в монашество с именем Севастиан в честь мученика Севастиана.

В 1918 году пришедшими к власти безбожниками Оптина Пустынь как монастырь была закрыта, но продолжала существовать под видом племхоза под руководством одного из монастырских послушников; в 1923 году из монахов и послушников была организована сельскохозяйственная артель.

В 1923 году монах Севастиан был рукоположен во иеродиакона. В июне 1924 года был закрыт последний храм в Оптиной — Казанский, и братия разошлась кто куда, большей частью поселившись в Козельске; здесь вместе с другими поселился и иеродиакон Севастиан.

В 1927 году он был рукоположен во иеромонаха, в 1928 году стал служить в Ильинской церкви в городе Козлове[2] Тамбовской области, с 1929 года он ходил в Ильинский храм только молиться, а служил в квартире, где жил; в службах ему помогали приехавшие к нему монахиня Феврония (Тихонова), инокиня Софийской женской общины Рязанской епархии Агриппина (Артонкина) и монахиня Краишевского Тихвинского монастыря Саратовской епархии Варвара (Сазонова).

25 февраля 1933 года все они вместе с отцом Севастианом были арестованы и заключены в тамбовскую тюрьму. Тогда же было арестовано более пятидесяти человек духовенства, монахов и мирян, которые обвинялись в том, что они будто бы создали контрреволюционную церковно-монархическую организацию, которая своей целью «ставила свержение советской власти через организацию восстания при объявлении войны. Для этого подготавливали население, обиженное советской властью... В целях большего охвата контрреволюционной деятельностью населения... организация посылала своих членов по селам районов с заданием призывать население не подчиняться власти, истолковывая, как власть антихриста, не производить посев, не сдавать хлеба, не ходить в колхозы. Ходившие по селам члены контрреволюционной организации собирали более религиозную часть населения, читали Библию, занимались антисоветской агитацией, пророча скорое падение советской власти»[3].

В тюрьме отца Севастиана выставили на всю ночь на мороз в одной рясе и, приставив стражу, менявшуюся через каждые два часа, стали требовать отречения от веры. Но по милости Божией отец Севастиан не замерз, согреваясь теплой верой в Христа. Утром, когда его привели на допрос, следователь произнес приговор: «Коль ты не отрекся от Христа, так иди в тюрьму».

На допросе, отвечая на вопросы следователя, отец Севастиан сказал: «Ко мне на квартиру приходили лица мало мне знакомые, которым я исполнял требы и также и давал советы, некоторых я исповедовал. Ко мне обращались за советом, вступать в колхозы или нет, я говорил: как вам угодно, так и делайте, вам там видней. На все мероприятия советской власти я смотрю как на гнев Божий, и эта власть есть наказание для людей. Такие взгляды я высказывал среди своих приближенных, а также и среди остальных граждан, с которыми приходилось говорить на эту тему. При этом говорил, что нужно молиться, молиться Богу, а также жить в любви, — тогда только мы от этого избавимся. Я мало был доволен советской властью за закрытие церквей, монастырей, так как этим уничтожается Православная вера»[4].

22 мая 1933 года следствие было закончено, и 2 июня тройка ОГПУ приговорила отца Севастиана к семи годам заключения в исправительно-трудовом лагере по обвинению в участии в контрреволюционной организации. Первое время он работал на лесоповале в Тамбовской области, но затем его отправили в Карагандинский лагерь в поселок Долинка, куда он прибыл с этапом заключенных 26 мая 1934 года.

В лагере отца Севастиана били и истязали, снова требуя, чтобы он отрекся от Бога. Но на это он сказал: «Никогда». И тогда его отправили в барак к уголовникам. «Там, — сказали ему, — тебя быстро перевоспитают». Но Господь милостив и сохранил жизнь исповеднику, зная, сколько тот послужит впоследствии людям.

По слабости здоровья отца Севастиана поставили сначала работать хлеборезом, а затем сторожем склада. В ночные дежурства он никогда не позволял себе спать, все ночи молясь, и начальство, приходя с проверкой, всегда заставало его бодрствующим. Иногда в зону привозили кинофильмы, и тогда всех заключенных сгоняли в клуб. Но отец Севастиан в кино не ходил, прося в этих случаях напарника-сторожа: «Ты иди за меня в кино, а я за тебя подежурю».

В последние годы заключения отцу Севастиану было разрешено передвигаться по лагерю без конвоя, жил он в каптерке в 3-м отделении лагеря, рядом с Долинкой, работал водовозом, развозя на быках воду для жителей поселка. В зимнюю стужу, бывало, привезет воду, подойдет к быку и греет об него окоченевшие руки. Ему вынесут и подарят варежки. А на следующий день он опять приезжает без варежек, которые или подарит, или украдут у него, и снова греет об быка руки. Одежда на нем была старая, ветхая. Когда по ночам он начинал замерзать, то забирался в ясли к скоту, согреваясь теплом животных. Жители кормили его, давали продукты — пироги, сало. Что мог, ел, а сало отвозил заключенным. «В заключении я был, — вспоминал отец Севастиан, — а посты не нарушал. Если дадут баланду какую-нибудь с кусочком мяса, я это не ел, менял на лишнюю пайку хлеба».

Инокиня Агриппина, освободившись из лагеря, написала отцу Севастиану, что намерена уехать на родину в Рязанскую область, но он просил ее приехать в Караганду. Она приехала к нему на свидание в Караганду в 1936 году, и отец Севастиан предложил ей поселиться здесь, купив домик в районе поселка Большая Михайловка, поближе к Карлагу, и ездить к нему каждое воскресенье. Спустя два года в Караганду приехали монахини Феврония и Варвара.

На Нижней улице был куплен под жилье старый амбар с прогнувшимся потолком; в нем обустроили две комнаты, кухню и сени. Был при домике и огородик с колодцем. Сестры Агриппина и Варвара устроились работать в больнице в Новом городе, а Феврония, как малограмотная, стала работать в колхозе.

Со временем в поселке Тихоновка поселились монахини Кира, Марфа и Мария. Познакомившись с верующими в поселке, они стали приглашать некоторых из них собираться для совместной молитвы. Узнав, что в Долинке находится оптинский монах, верующие начали ему помогать. В воскресные дни монахини приезжали к священнику в лагерь. Кроме продуктов и чистого белья, они привозили Святые Дары, поручи, епитрахиль. Все вместе выходили в лесок, отец Севастиан причащался сам, исповедовал и причащал сестер.

29 апреля 1939 года отец Севастиан был освобожден и перешел жить к своим послушницам в крошечный домик, где на кухне за ширмой, на большом сундуке была ему приготовлена постель. Кончилось исповедническое бытие в узах, началось монашеское житие на воле. Члены этой монашеской общины вставали рано утром, читали положенное правило, затем сестры шли на работу, а отец Севастиан оставался дома: приносил воду, варил обед, чинил и чистил обувь. Когда обстоятельства позволяли, отец Севастиан служил литургию; ежедневно он вычитывал богослужебный суточный круг.

Незадолго перед началом войны отец Севастиан выехал в Тамбовскую область, и некоторые из его духовных детей, много лет ожидавшие здесь его возвращения из лагеря, стали надеяться, что он останется с ними в России. Но священник, прожив неделю в селе Сухотинка, снова возвратился в Караганду: он понял, что именно здесь, в пропитанной человеческими страданиями Караганде, место его служения, именно здесь ему уготовано Богом место спасения, здесь он проживет, если то будет Богу угодно, до глубокой старости.

В Караганде, как и везде в России, был голод, особенно было плохо с хлебом в военные и послевоенные годы. Отец Севастиан сам ходил в магазин получать хлеб по карточкам. Одевался он, как простой старичок, в скромный серый костюм. Шел и занимал очередь. Очередь подходила, его по его малосилью отталкивали, он снова становился в конец очереди и так несколько раз. Люди это заметили и, проникнувшись его незлобием и кротостью, стали без очереди пропускать его за хлебом.

В 1944 году отец Севастиан с сестрами купили на Западной улице дом побольше. Отец Севастиан по-хозяйски его оглядел и указал, что и как переделать.

— Да зачем же, батюшка, — возразили сестры, — не в Казахстане же нам век вековать! Вот кончится война, и поедем с вами на родину.

— Нет, сестры, — сказал он, — здесь будем жить. Здесь вся жизнь другая, и люди другие. Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя. Так что, дорогие мои, будем жить здесь. Мы здесь больше пользы принесем, здесь наша вторая родина, ведь за десять лет уже и привыкли.

И остались они все жить в Караганде. Духовной паствой отца Севастиана оказались люди особенные: и везде в России горя было немало, но в Казахстан людей посылали не ложкой горе черпать, а в море горе горевать, страданиями опыта набираться и рубль на вечную жизнь зарабатывать.

«Нас выслали в 1931 году из Саратовской области, — рассказывала духовная дочь отца Севастиана Мария Васильевна Андриевская. — В скотских вагонах привезли в Осакаровку и, как скот, выкинули на землю... лил дождь как из ведра, мы собирали дождевую воду и пили ее. Мне было тогда пять лет, брат старше меня на два года, трехлетняя сестра и еще два младенца — пятеро детей, мать с отцом и дедушка с бабушкой. В Саратовской области мы занимались земледелием, в церковь всегда ходили. И вот, с эшелоном нас привезли в Осакаровку, в голую степь, где двое суток мы не спали, сидели на земле возле отца с матерью и за ноги их хватались. Через два дня приехали казахи на бричонках, посадили нас и повезли на 5-й поселок. Везут, а мы спрашиваем: «Папа, папа, где же дом наш будет?» Он говорит: «Сейчас, сейчас будет, подождите». Привезли на 5-й поселок: «Где же дом? Дом где?» — а там ничего нет: шест стоит с надписью «5 поселок» и солдаты охраняют, чтобы мы не разбежались... Отец пошел, талы нарубил, яму вырыли квадратную, поставили, как шалашик, рядны, и... в этой землянке мы жили до Покрова. А на Покров снег выпал сантиметров пятьдесят. Брат утром проснулся и говорит: «Мама, дед замерз, и я от него замерз». Кинулись... а дед уже умер.

Строили мы бараки. Подростки, взрослые на себе дерн возили километров за шесть. После Покрова поселили нас в эти бараки — ни стекол, ни дверей. Отец тогда еще живой был, он нальет в корыто воды, вода застынет, и эту льдину он вместо стекла вставлял в окно. В бараки вселяли человек по двести. Утром встанешь — там десять человек мертвые, там — пять, и мертвецов вытаскиваем... Привезли восемнадцать тысяч на 5-й поселок, а к весне пять тысяч осталось. У нас в 1932 году умер отец, а мать через месяц родила, и нас осталось шестеро детей и слепая бабушка с нами... Побирались. Воровать мама запрещала: «Нет, дочка, чужим никогда не наешься. Ты лучше пойди, руку протяни». И я ходила. Кто даст что-нибудь, а кто и не даст, вытолкнет.

Потом у нас умерли новорожденный брат, младшая сестра и бабушка. А мы стали подрастать и пошли в детскую бригаду работать. В 1937 году маму принуждали идти в колхоз, но мама в колхоз не хотела. Ей сказали: «Ты знаешь, кто ты есть? Ты — кулачка». И маму осудили на три года и отправили на Дальний Восток. А мы, дети, одни остались. Брату четырнадцать лет, мне — двенадцать, десять лет сестре и меньшему брату — восемь. Мы работали в детской бригаде, побирались, ходили детей нянчить, прясть ходили. Что дадут нам, мы несли и друг друга кормили. Так мы жили три года. Потом мама освободилась, и вскоре война началась. Брата забрали, погиб на фронте... Так шла наша жизнь в слезах, нищете и горе.

В 1955 году мы познакомились с батюшкой Севастианом. И он благословил нас всей семьей переехать в Михайловку... Это мы уже как в раю стали жить. За год по его благословению дом поставили. И уже всегда при батюшке были, все нужды, все скорби свои ему несли...»[5]

«Мы жили в Оренбургской области, — рассказал Василий Иванович Самарцев. — Родители наши были глубоко верующие люди. В 1931 году отца раскулачили, посадили в тюрьму, а нас, шестерых детей и нашу маму, в мае 1931 года привезли на 9-й поселок близ Караганды в открытую степь. Старшему брату было одиннадцать лет, за ним шел Геночка, мне — четыре года, меньше меня были Иван — три года, Евгений — двух лет, а младший Павлик был грудным ребенком. С собой у нас были кошма и сундук. Мы вырыли в земле яму, постелили кошму, сломали сундук и поставили его вместо крыши. Это был наш дом. Когда шел дождь или снег, мы накрывали яму кошмой... Шестеро детей, мы как цыплята возле матери жались.

Потом стали строить саманные дома и всех стали гнать месить глину. Надзиратель ездил на лошади и плеткой загонял в глину людей. Мы резали дерн, резали всякие травы, кустарники — надо было бараки сделать к зиме, чтобы нам не погибнуть. Так вырос поселок Тихоновка на 2-м руднике. Нам, детям, паек давали очень скудный. Ручеек там был маленький, он пересыхал, воды не хватало. И вот к зиме мы поставили стены, сделали окна, двери и две печки на один барак. В каждом бараке было по двадцать семей, и все лежали зимой на нарах. Одна семья лежит, другая, третья — сплошные нары и маленький проход между ними.

Зима в 1932 году была очень суровая, и умирали целыми семьями. От голода умирали люди и от холода, и от всякой болезни... И у нас на одной неделе в эту зиму умерли братики Павел, Иван и Евгений. А как умер Геночка, мы даже не слышали. Стали звать его кушать, а Геночка мертвый. Детям маленькие ящички сделали, а грудного Павлика завернули в тряпочку, в железную трубу положили, могилку подкопали и похоронили. Через два года осталось в Тихоновке пять тысяч человек. Двадцать тысяч легло там, под Старой Тихоновкой. Нас выжило двое братьев и мама.

В 1933 году приехал наш отец, и вскоре умерла от голода мама. Верующие спецпереселенцы собирались группами на молитву. А когда освободились из Долинки монахини Марфа и Мария и поселились в Тихоновке, они рассказали, что из Долинки скоро освободится оптинский старец отец Севастиан. И мы стали ждать его.

Перед войной хлеб получали по карточкам. В Тихоновке были большие очереди, и я ходил за хлебом в город. И батюшка, когда освободился и поселился в Михайловке, тоже сам ходил за хлебом. Я очень хотел встретить его в городе, и я его встретил, подошел к нему и заговорил. И сколько мне было радости, когда он повел меня в свой дом на Нижнюю улицу. С тех пор завязалось наше знакомство»[6].

Монах Севастиан (Хмыров) рассказывал: «В 1931 году мы были раскулачены и сосланы из Тамбовской области в Караганду. Сослали мать, нас, троих братьев, и еще одиннадцать семей из нашей деревни ехали с нами в одном вагоне. Сначала нас привезли в Петропавловск, как раз на Петров день... А из Петропавловска недели две мы ехали до Компанейска.

Там была чистая степь, горелая степь. Нас высадили ночью, шел дождь. Мы вытащили из вагонов доски — нары, на которых лежали, на четыре части их кололи, делали козлики. Потом рубили караганник, накрывали им козлики и получался шалаш. В этих шалашах мы жили. Всех заставляли работать, делать саманы. Я был малолеток, но тоже работал, ворочал саманы, чтобы они просыхали на солнышке. Потом саманы везли на стройку и клали из них домики. Дерн резали и из него тоже делали дома. Стены только успели поставить — зима началась, а потолков в домах нет. В декабре открылся сыпной тиф... И вот на праздник Сретения Господня померли мои два брата... Дома без потолков, снег валит. Люди вставали из-под снега, которые живые были. А которые не живые — под снегом лежали, их вытаскивали и клали на повозку. И везут, тянут эту тачку мужички такие же изнуренные... Везут эту повозку, и тут же падает, кто везет, помирает. Его поднимают, кладут на повозку и пошли, дальше тянут...»[7]

«Наша семья жила в Астраханской области, — рассказывала духовная дочь отца Севастиана Ольга Сергеевна Мартынова. — Отец, мать и семеро детей. У нас ветрянка-мельница была, три коровы, быки, лошади — отец был хороший хозяин. Семья была верующая, богобоязненная. В 1930 году отца принуждали вступить в колхоз, но он отказался. И вот, помню, заходят к нам в дом три женщины, двое мужчин и говорят: «Здравствуй-здорово, Сергей Петрович! Вы подлежите раскулачке!» — «Ну, если так, — сказал отец, — пожалуйста». И всю ночь делали опись, каждую тряпочку описывали и каждую кастрюлю. Двух старших братьев арестовали, они отбывали срок отдельно от нас. Отец по инвалидности аресту не подлежал. К нашему дому подогнали подводу и мать, отца, пятерых детей и с нами еще нашу племянницу младенца Клавочку посадили на подводу и вывезли за Астрахань в пустынное место в степи. Кроме нас, туда привезли еще семьдесят семей. Мы поставили из досок сарай и прожили в нем полтора года. 1 августа 1931 года всех нас, кто жил в степи, погрузили в товарные вагоны и, как скотину, повезли. У нас не было ни воды, ни хлеба, и все — мужчины, женщины, старики и дети вперемешку ехали в этих вагонах...

Через восемнадцать дней нас привезли под Караганду, в ту местность, где сейчас поселок Майкудук, и всех сгрузили на землю. Мы были изнуренные, едва живые... В степи стояли казахские юрты. Папа пошел туда: «Дайте водички», — просит. «Давай сапоги, — говорят, — тогда получишь»... Он упросил, и ему дали ведро воды. У нас семья, и эту воду другие семьи просят — вот тут и дели, как хочешь. Поздним вечером нас снова погрузили в вагоны и привезли в Пришахтинск. Там поле и высокий караганник. Палатки поставили для надзирателей, а для нас — ничего, хоть вымирай. Какой-то начальник ходил и шагами отмерял участок на каждую семью: «Четыре метра так и четыре метра так. Ваш адрес: улица Реконструкции, 12, можете писать домой». Караганнник вырубить было нечем. Мы залезли в него на нашей доле 4 на 4 и стали копать ямочку. Выкопали, где-то набрали палок, поставили над ямой, как шалашик, караганником накрыли, на дно постелили траву — вот и весь приют. И все мы там... друг на друге лежали. Через неделю умерла наша Клавочка, а потом стали взрослые умирать.

К зиме люди начали землянушки строить — резать пластины из корней караганника. И построили из этих пластин землянушки — ни окон, ни дверей. Вот, допустим, твое одеяло на дверях, а мое одеяло на окне, — а укрыться человеку нечем. А у нашей семьи ничего не было, чем завесить окна и двери. Кушать тоже нечего было, только крупы чуть-чуть, что с собой успели взять. А кушать надо. И папа из земли сделал печку. Он котелок на нее поставит и что-то сварит из травы. А мы около печки сидим. Она дымит, в окна снег летит, а мы сидим.

18 марта 1932 года заболел тифом наш папа... А больница была — ни окон, ни дверей, и в самом здании снег лежал и лед на полу. У папы была высокая температура, и его на лед положили. Утром я пришла, а папа уже готов, застыл на льду.

Весной всех на работу стали выгонять, саманы делать. Детей выгоняли охранять кирпичи, чтобы скот казахский их не топтал. Дети, хоть и маленькие, а идут, чтобы паек получить шестьсот граммов хлеба. А взрослым восемьсот. А глянешь в степь, в сторону кладбища — тьма-тьмущая несут покойников. Да не несут, а находят досточку, веревку к ней привяжут, кладут покойника на досточку и волокут за веревку по земле...

В нашей семье остались в живых моя сестра, мама и те два брата, которых в Астрахани в тюрьму посадили. С батюшкой Севастианом я познакомилась в 1946 году»[8].

Однажды отец Севастиан с монахинями Марией и Марфой пришел на кладбище за Тихоновкой, где посредине были общие могилы, в которые когда-то за день клали по двести покойников-спецпереселенцев, умерших от голода и болезней, и зарывали без погребения, без насыпи, без крестов. Старец, осмотрев кладбище и выслушав рассказы очевидцев как все это было, сказал: «Здесь день и ночь, на этих общих могилах мучеников, горят свечи от земли до неба».

[1] Карагандинский старец преподобный Севастиан. М., 1998. Составитель Вера Королева. С. 15.

[2] Ныне город Мичуринск.

[3] УФСБ России по Тамбовской обл. Д. Р-12791. Т. 3, л. 531.

[4] Там же. Т. 2, л. 78.

[5] Карагандинский старец преподобный Севастиан. М., 1998. Составитель Вера Королева. С. 145–148.

[6] Там же. С. 153–156.

[7] Там же. С. 172–174.

[8] Там же. С. 180–184.