Рассказывает Ирина Ивановна:
Впоследствии монахиня Любовь — духовная дочь будущего преподобноисповедника Рафаила (Шейченко)
«Я тогда еще в Шамордино жила, как батюшку Нектария старцем выбрали. До тех пор я видела его лишь один раз, тогда он к нам приезжал служить седмицу, и я очень запомнила, как он служил молебен Казанской иконе Божией Матери. Все пыталась я тогда подойти к нему под благословение. А тут я услыхала, что он старцем стал. Выпросилась в Оптину и прямо лечу в хибарку. Тогда народу еще мало было. Батюшка сразу же принял меня. Я прошусь у него на совет, а он мне: «Нет-нет, ты к батюшке Анатолию обращайся». Я ему говорю: «Батюшка, ведь здесь же хибарка и вы в ней старцем, как же вы отказываетесь?» А он в ответ: «Это одно недоразумение – я здесь поставлен только сторожем». Наконец я уж вымолила у него, чтобы он сказал мне что-нибудь. Тогда он говорит: «Ну вот, когда тебе тридцать лет будет, про тебя в книге напишут». Я удивилась и засмеялась, а он говорит: «Я тебе серьезно говорю, что про нас с тобой в книге писать будут». Потом стал меня конфетами угощать и пряниками: «Видишь, как я тебя утешаю, а ведь не всех так. Вот когда я не смогу принять тебя, или у тебя скорби будут, то вспомни сегодняшний день и утешайся воспоминанием». Потом я прошу: «Батюшка, скажите мне еще что-нибудь, вы же Старец». А он говорит: «Какой я старец, я нищий. Ко мне еще присмотреться надо. Это вы земные ангелы и небесные человеки, а я земнородный». А прощаясь, сказал: «Благодарствую за посещение. Я был скорбен и уныл, а вы пришли и утешили меня».
А другой раз было так: у меня очень болели зубы, воспаление надкостницы. Мне и пришлось опять в Оптину собраться. А я рада. Иду к Батюшке. Он мне маслицем щеку помазал. Рвать зуб не благословил. И говорит: «Ты тут с недельку поживи и приходи ко мне каждый день лечиться». Я и стала ходить к нему каждый день. Однажды он вынес мне граненый бокальчик с церковным вином и велит выпить. Я беспрекословно выпила, он смеется: «Видишь, вино было темное, как туча, а сейчас на стекле одни звездочки остались. И нет тучи». И так мне это утешительно было. А потом я прошу его опять, чтобы он сказал мне что-нибудь на пользу. А он прижал мою голову к сердцу своему и говорит: «Слушай». Я слушаю, а сердце дивным образом бьется у него. Он спрашивает: «Слышишь ли что-нибудь?» Я отвечаю ему: «Батюшка, у вас сердце Иисусову молитву творит». А он говорит: «Ну, еще послушай. А когда тебе будет 90 лет, и твое сердце будет так биться». Я возражаю: «Батюшка, я не доживу до 90 лет, значит этого никогда не будет». — «Нет-нет, Бог Тебе поможет», — успокоил меня Батюшка.
Как-то прошу у Батюшки, чтобы он дал мне свою фотографическую карточку, а он отказывается: «Лучше ты мне дай свою». А потом засмеялся и говорит: «А впрочем, твоя карточка у меня есть. Едва ты вошла ко мне, я тебя сразу снял. Такая у меня есть таинственная фотография».
Я очень этим заинтересовалась, а все продолжаю у Батюшки выпрашивать его карточку. Он велит мне прийти вечером: «Дать тебе свою карточку я не могу, потому что у меня есть только большой мой портрет, и давать мне его неудобно, а показать — покажу». Он вынул большое зеркало, встал перед ним и меня рядом поставил: «Вот и семейный портрет наш, и сама видишь, что дать его невозможно».
В январе месяце пришли мы к Батюшке с одной послушницей, а Батюшка говорит: «Вы ко мне в феврале приходите, мы тогда аэроплан вызовем, полетим на юг». Я как засмеюсь, а потом прошу прощенья за смех. «Ничего-ничего, это у нас радость духовная». Это значит сердце наше той радости Батюшкиной благодати не вместило.«А нам на юге-то, — продолжал Батюшка, — так хорошо будет. Ведь там в феврале весна уже, цветы цветут. А в мае прилетим мы обратно. Все обрадуются, закричат: «Приехали, приехали», а мы скажем: нет, нет, мы прилетели».
И никак сначала мы не могли понять, почему нам Батюшка все это рассказывает. А потом вот что случилось. У той послушницы брат был послушником не в Оптиной. И вот он, никому не сказавшись, в феврале уехал на юг. Сестра много плакала о нем, но он написал, что ему там хорошо, и она успокоилась. А в мае он неожиданно вернулся и опять в монастыре устроился. И такая радость была ей.
Знала я еще Батюшку Герасима из Сергиева скита и гащивала у него по две недели. Однажды он надевает камилавку и спрашивает меня: «А что означает камилавка?» Я говорю: «Батюшка, как я могу вам отвечать, я не знаю. Это вы должны сказать мне». А он мне: «И я не знаю. А ты спроси, это я за послушание прошу тебя, спроси разъяснения у Батюшки Нектария, и что он тебе скажет, то ты мне напишешь». А Батюшка Герасим с Батюшкой Нектарием общались. Посылали друг другу и другие утешения. И о. Герасим очень чтил о. Нектария. По приезде в Оптину, спрашиваю я у о. Нектария, что должна означать камилавка, что об этом о. Герасим спрашивает. А он тоже отнекивается: «Это по недоразумению». Тогда я говорю, что о. Герасим велел мне написать ваш ответ ему, а батюшка опять: «Об этом надо подумать, а ответ дать через годок». Тогда я в третий раз приступаю к батюшке и говорю, что ведь мне за послушание заповедано спросить его об этом, а батюшка тогда говорит: «Когда я поступил в монастырь, то духовные книги я читал по благословению старца батюшки Амвросия, и он иногда спрашивал, доволен ли я своим чтением. А я говорю ему: «Иногда я не разумею читанного». Тогда батюшка Амвросий — видишь когда это еще было — посылал меня к отцу Александру. А отец Александр стал теперь старцем Анатолием. Вот ты к нему и пойди и за послушание спроси его, что означает камилавка».
Вошла я к о. Анатолию, рассказала ему все как было, и спрашиваю как мне заповедано. А о. Анатолий как стал смеяться: «Вот так нашли у кого спрашивать». И так и велел написать батюшке Герасиму.
Когда (это уже мне монашки, возившие письмо мое, рассказывали) батюшка Герасим выслушал мое письмо, торжественно умилился и очень благодарил Господа.
Однажды о. Нектарий говорит мне: «А нас посетил батюшка Герасим». Я обрадовалась и думаю: «Ах, если бы я могла быть букашкой, проползти к батюшке в келлию, да поглядеть, как такие дивные старцы общаются». А батюшка улыбнулся и говорит: «Я предложил батюшке Герасиму сесть со мной рядом на диван и он сел. Потом он молчал, а я слушал его добродетель, пока Келейники не потеряли терпенья и не стали стучаться, говоря, что другие посетители меня требуют».
Одна монахиня была великой молитвенницей, но очень много книг читала и возгордилась. А батюшка Нектарий стал тогда говорить ей: «Анюта, выйдет дело смута, — а потом прибавил, — но в сороковых годах прекратятся у тебя все скорби и болезни». И правда смущение ее к тридцать седьмому году ее жизни прошло, и она мирно умерла.
Батюшка говорил мне, что с некоторыми людьми ему трудно, а с другими он отдыхает. «И с тобой я отдыхаю», — говорил он мне. Я спрашиваю его: «А почему это?» И что и сама я с некоторыми людьми испытываю тяжесть. Он посоветовал мне избегать таких людей: «А то душа скрадывается».
Когда были последние именины батюшки перед разгоном Шамордина, и монашки пришли поздравить его, он заставил их петь «Достойно и праведно есть» и «О Тебе радуется», и очень плакал. Перед его именинами, бывало, приду к нему и спрошу: «Батюшка, что мне подарить вам?» А он скажет: «А исполнишь ли ты, что я тебе скажу?» Я говорю: «Постараюсь исполнить». — «Так вот, живи получше, и это будет для меня самый дорогой подарок».
Как-то пишу я батюшке письмо, а он не отвечает. Я — другое. Опять нет ответа. Я — третье. Опять нет. Господи, думаю, что же это такое? Тут оказия случилась мне лично переговорить с батюшкой. Прихожу я к нему и спрашиваю: «Батюшка, дорогой, почему вы мне не отвечаете? Ведь раньше вы отвечали мне». А он говорит: «Скажи мне, чего ты больше хочешь: чтобы я тебе отвечал, или чтобы отправлял твои письма в небесную канцелярию? Вот выбирай». Я прошу: «И то и другое, Батюшка». — «Нет, — говорит, — так нельзя, ты должна выбрать». Я ведь понимаю, что небесная канцелярия важнее, я выбрала, чтобы туда. Тогда батюшка похвалил меня: «Ты правильно выбрала. Там все разберется».
Однажды по Шамордину в мое отсутствие прошел слух, что я утонула в Оптиной. Я как узнала об этом, расстроилась и пришла к батюшке, рассказываю ему, а он говорит: «А ты ведь и вправду утонула». — «Как, батюшка?» — смутилась я. — «Ты утонула во мне».