Душа особого разряда Оптинский подвижник схимонах Иоанн (Салов)
Преподобный Варсонофий Оптинский говорил своим ученикам, что «молитва, пост и бодрствование над собой, т.е. хранение своих мыслей и чувств, делают нас победителями врагов нашего спасения. … Молитва трудна, так как ей противится наш ветхий человек, но она трудна еще и потому, что враг со всей силой восстает на молящегося. Даже святые, уж кажется, должны бы только утешаться молитвой, но по временам она и для них трудна. Правда, молитва несет с собой и высокие утешения, и не только праведнику, но и грешнику».
Многие из оптинских иноков удостоились увенчаться великими христианскими добродетелями, приобретя дар смирения, терпения, милосердия, любви к Богу и ближнему, а также дар непрестанной молитвы.
22 октября 1909 года послушник Николай Беляев (впоследствии – преподобноисповедник Никон) записал в Дневнике следующий диалог со своим духовным старцем преподобным Варсонофием Оптинским:
– Знаете, говорят, что есть у нас в Оптиной великий подвижник, имеющий дар внутренней молитвы?
– Нет, Батюшка, не знаю.
– Это рясофорный послушник, слепой о. Иоанн.
О «великом подвижнике» известно совсем немного, настолько он был скромен и даже незаметен среди братии.
Иван Павлович Салов происходил из старинной дворянской семьи Жиздринского уезда Калужской губернии. Будучи семи лет, он ослеп. В 1865 году в возрасте 37 лет Иван Павлович навсегда оставил мир и поступил в Оптину Пустынь.
По своему недугу послушник не мог исполнять многие послушания, но желание потрудиться на святую обитель было настолько сильным, что для него нашлось послушание на свечном заводике, который был устроен в монастыре в 1865 году.
Иоанн Павлович сучил фитили, причем с таким искусством разматывал самые запутанные мотки ниток, что удивлял даже зрячих, братия приносили ему распутывать и свои мотки.
23 декабря 1869 года он был пострижен в рясофор. В трудах и молитвах проходила жизнь смиренного инока. Со временем за кротость, незлобие и доброе сердце он стал пользоваться уважением со стороны всей монастырской братии. Многие именовали старца «един от древних».
В книге «На берегу Божьей реки» С.А. Нилусом записал свои воспоминания об о. Иоанне.
В канун праздника в честь Казанской иконы Божией Матери в 1909 году писатель молился на службе рядом со слепым старцем. На следующий день С.А. Нилус записал: «Вчера бдение продолжалось от половины седьмого вечера почти до полуночи. Рядом со мною, как и всегда, стоял старец, отец Иоанн (Салов), великий подвижник и молитвенник, почитаемый всеми нашими старцами, начиная с отца архимандрита и отца Варсонофия.
Совершенно слепой, глухой до такой степени, что надо уметь особым образом говорить ему в правое ухо, чтобы он слышал, этот дивный подвижник, на своих больных, изломанных ревматизмом и многолетним стоянием, ногах выстаивает все продолжительные церковные службы, следя за ними по поклонам ближайшего к нему монаха-соседа. Осязание у старца, как у всех слепых, развито до чрезвычайности, а службу он, как бывший в молодости канонарх, знает лучше всякого зрячего.
Великий это подвижник Божий, истинно великий. Достойные неоднократно видели над ним в храме, как бы, столп огненный – пламень молитвы его к Богу умно-сердечной. Кто близко знает старца, те и не зовут его иначе, как «един от древних».
О, премудрость и благость Божия! К глухоте и слепоте старца Господь приложил еще и крест тяжелых ревматических страданий.
Иной раз стоит, стоит старец в храме и, вдруг, опустится на свою лавочку с тяжким стоном: это значит, что и его железному терпению наступил предел, дальше которого ему терпеть в молчании нет силы. Вот и вчера этому преподобномученику было так плохо с начала всенощной, что, постояв немного, он сел на лавочку с тихой жалобой в мою сторону:
– Не могу стоять: и в голову вступило, и в ноги.
До слез стало мне жалко нашего батюшку. Я схватил его холодную старческую руку и прижал ее к своим губам.
– О, родной мой, мой родненький! – прошептал старец и тою же рукою, которую я поцеловал, крепко прижимая ее к челу, к груди и к плечам, троекратно перекрестился. Я почувствовал, что наградой за мое сочувствие к его страданиям была его молитва за меня, и. Господи Боже мой, что же тут с моим сердцем сотворилось, того и не выразить словам языка человеческого!
В необычайном, хотя и мгновенном, умилении вознес тут и я свою грешную молитву к Матери Божией за старца, прося Ее облегчить нестерпимые его страдания. Забилось в молитвенном восторге сердце от осияния его благодатью старческой молитвы и сразу затихло. Все это произошло перед самым началом чтения паремий… К концу литии старец вдруг встал и все шестопсалмие простоял, как вкопанный. Когда после шестопсалмия я хотел, было, его усадить на лавочку, он весело и бодро мне сказал с оттенком старческого вразумления моему не по разуму усердию:
– Нет, мой батюшка, во время ектений не садятся. Теперь я за ваши святые молитвы легко с вами достою бдение. Мне, правда, было очень тяжко: сперва вступило в голову, а из головы в ноги. Вот, вы помолились, и мне стало легче, а теперь и вовсе прошло.
Молился-то он, а мое сердце только одно мгновение помолилось его молитвой, а он уже знал, что в моем сердце совершилось, знал, что в то же мгновение и жена моя за него помолилась.
Это не было простым предположением, это было знание.
Когда я сегодня, поздравляя отца Варсонофия с праздником, рассказал ему об отце Иоанне и что вчера у нас с ним было, батюшка задумался и благоговейно молвил:
– Да, это душа совсем особого разряда…»
В последние годы недуги уже не покидали старца. Келейно он был пострижен в схиму и скончался мирной христианской кончиной в 1914 году.
Вечная и благая память смиренному оптинскому подвижнику!