Поэт и пророкК 225-летию со дня рождения А.С. Пушкина
6 июня 2024 года отмечается 225-летие со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина.
Знаменитую речь об А.С. Пушкине Ф.М. Достоевский начал такими словами: «“Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа”», – сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».
В Новом завете греческое слово «профетес», которым передается понятие «пророк», означает «глашатай», «вещатель», причем довольно часто здесь подразумевается предсказатель будущего. В Ветхом завете также имеет значение «призванный».
Хрестоматийное стихотворение А.С. Пушкина «Пророк», написанное поэтом в 1826 году в Михайловской ссылке, связано с духовными исканиями поэта.
Прочитаем это стихотворение вместе с Михаилом Михайловичем Дунаевым (1945–2008), автором многотомного исследования «Православие и русская литература», благодаря исследованиям которого многие строки русских поэтов и писателей зазвучали по-другому, читатели смогли увидеть духовный смысл многих произведений, растворенный духом православия.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился.
Именно пустыне мрачной из «Пророка» станет синонимичным образ долины дикой в более позднем «Страннике». Мрачное, дикое состояние души поэта находит точное соответствие в этой сквозной для пушкинского творчества метафоре. Залог выхода из мрачной пустыни души – духовная жажда – внутреннее стремление твари к Творцу. Святитель Феофан Завторник называл такое духовное состояние человека жаждою Бога. Святоотеческая мудрость говорит нам, что Бог не может спасти нас помимо нашего желания. Духовная жажда – и есть такая жажда спасения. «…стоял Иисус и возгласил, говоря: – Кто жаждет, иди ко Мне и пей» (Ин. 7, 37).
Человек дает Богу все, что он может, но неизмеримо мало по сравнению с тем, что он может получить и получает. Пушкин эстетически создаёт новую философию творчества, созвучную с религиозным понятием синергия, то есть соединение воли человека, свободно устремлённого к Творцу, с Божественной благодатью, изливаемой на томящегося духовной жаждой. Тварь и Творец делают взаимные движения навстречу друг другу. Посланник небес, ангел, является осуществить волю Всевышнего.
Так и именно так мы должны понимать причину и смысл важнейшего перелома в пушкинской жизни, в его поэзии: с духовною жаждою он обращается к Богу.
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился…
И начинается преображение человека.
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Пушкин точен в сравнении: избранный Богом для особого служения получает необходимое ему острейшее зрение, сопоставимое с орлиным. Но недаром поэт называет не орла, но испуганную орлицу: пророк должен не просто иметь способность, дар Божий, но активно его использовать, не как орёл в спокойствии, но как испуганная орлица, защищающая своё гнездо, не смотрящая, но обострённым вниманием всё замечающая.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
Всё открывается восприятию пророка – от Горнего мира до морских глубин мира земного. Есть выражение, характеризующее особо тонкий слух: слышит, как в поле трава растет. «Дольней лозы прозябанье» сродни ему. Тут мы можем найти перекличку с образной системой стихотворения Баратынского «На смерть Гёте» (1832). Для многих Гёте является совершенным воплощением поэта, и Баратынский наделил его полнотою возможных качеств:
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье:
Была ему звёздная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.
Но Пушкин-то на этом не останавливается:
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
Да, не празднословной и лукавой должна быть речь поэта-пророка. То, что он получил способность лицезреть и ощущать, должно быть выражаемо особыми средствами, особым языком. Пушкин находит для этого сопоставление с тонким, изощрённым языком змеи как символа мудрости. Источник такой символизации в словах Спасителя: «…Итак, будьте мудры, как змии…» (Мф. 10, 16).
Но и этого качества ещё недостаточно.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Исследователи отметили, что дары Всевышнего обретаются со всё большими мучениями, и страдания восходят по нарастающей: от легкого безболезненного прикосновения до рассечения груди мечом. И само пылающее сердце вряд ли когда-либо даст покой и забвение страданий своему обладателю.
Тут важно сделать одно замечание. Нередко Пушкину приписывают подражание пророку Исайе (ссылаясь при этом на недостоверные фрагменты воспоминаний А.С. Смирновой-Россет), чуть ли не стремление заместить его собою в ветхозаветной иерархии (такое мнение высказывалось). Стихотворение прямо называли поэтическим переложением одного из мест Книги этого пророка. Вот это место: «И тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа говорящего: кого Мне послать? и кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня» (Ис. 6, 6–8).
Как видим, соответствие весьма неполно, касается лишь одного эпизода, и тот не вполне адекватно воспроизведён в стихотворении. Не лучше ли сказать: как и при создании любого произведения, писатель использует некоторые жизненные реалии, творчески изменяя их при включении в образный строй своего создания, так и Пушкин заимствовал всего лишь одну деталь у пророка именно в качестве жизненной реалии (а где еще взять конкретные подробности преображения обычного человека в пророка, если не в прямом описании такого реального преображения?), но не оставил её неизменною, а подчинил собственному замыслу и видению события.
Не убедительно высказанное некоторыми исследователями предположение, будто пушкинский образ – угль – восходит к молитве святого Иоанна Златоустого из последования ко Святому причащению: «Но да будет ми угль пресвятого Твоего Тела и честныя Твоея Крове во освящение и просвещение и здравие смиренной моей души и телу…» Здесь не более чем внешнее совпадение, ибо совершаемое ангелом преображение человека невозможно соотнести с таинством Евхаристии.
Итак, человек обретает, кажется, все необходимые и возможные для него дары, чтобы иметь возможность осуществлять пророческое служение. Для скольких подобные качества являлись и являются поводом поэтической эманации собственной гордыни в окружающий их мир. Пушкин отыскивает поразительный образ, свидетельствующий о его смирении:
Как труп в пустыне я лежал…
Обладая всеми сверхъестественными качествами, человек будет истинно трупом, пока не обретёт важнейшей одухотворяющей силы – изъявления Божией воли. Вернёмся к мудрой мысли Жуковского: «Всё, что тебя от Бога и Бога от тебя отлучает и что всегда препятствует Ему совершить в тебе дело Своё, заключается единственно в том, что ты что-нибудь значишь и Богу делами своими угодить желаешь. Бог же твоих дел не хочет: Он хочет Своего дела». В подчинении этому делу – вершина самоутверждения и самореализации человека в мире. Только глас Бога превращает человека в истинно творца, Божьего соработника, пророка, избранного для того Самим Вседержителем:
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Отметим попутно звучность старославянизмов (восстань, виждь, внемли) и представим их русские эквиваленты (вставай, пророк, смотри и слушай) – вот ощутимое подтверждение частичной справедливости «теории трех штилей» в классицизме, на которую здесь Пушкин, несомненно ориентировался, но важнее: правоты самой мысли об особой стилистической роли церковнославянского языка в литургической жизни, на чем основывалась и сама «теория», хотя бы и отнесенная к совсем иной сфере.
Итак, Пушкин в «Пророке» ставит само назначение поэзии на предельную высоту: утверждает идею пророческого служения поэта. Этого не знала литература западная. Такая идея, должно признать, существовала в античности, но Пушкин выразил ее на совершенно иной, православной основе».
О божественной природе таланта и о пророческом служении поэта писали и оптинские старцы, отмечая, что обладающие талантом должны с великой ответственностью распорядиться своим редким даром. Ведь благодаря своему таланту писатель может увести читателей в серые дебри отчаяния, в заманчивые сети оккультизма, или, напротив, к светлой истине и правоте. Как писал преп. Никон, «Таланты – это благоприятные условия для спасения души. <...> Если человек данный ему талант употребляет духовно, для спасения своей души – они приносят плод».
Особенность русской литературы состояла, по мысли преп. Варсонофия, в том, что «...лучшие наши писатели стремились к Богу». Как говорил преп. Варсонофий, «...у художников в душе есть некая жилка аскетизма. Чем выше художник, тем ярче горит в нем огонек религиозного мистицизма. Пушкин был аскет в душе…» Истинное служение художника – это путь труда, скорбей и испытаний. Этот духовный путь А.С. Пушкина преп. Варсонофий сравнивал с восхождением на Фавор: «Бывали у него минуты просветления, рвался он к Небу, и фантазия несколько приподнимала его над толпой, но привычка потакания своим страстям притягивала его к земле. Как орел с перебитыми крыльями, рвался он к Небу, но полз по земле. Страшно так жить! Нужно идти на Фавор! Но помнить надо, что путь на Фавор один: через Голгофу – другой дороги нет. Устремляясь к жизни с Богом, надо приготовиться ко многим скорбям».
В одной из проповедей митрополит Антоний (Храповицкий) сказал: «Думаю, что с нами согласятся все, если мы скажем, что стих Пушкина заставляет сердце наше расширяться, сладостно трепетать и воспроизводить в нашей памяти и в нашем чувстве все доброе, все возвышенное, когда-либо пережитое нами».