После откровения увядают злые помыслы
В Оптиной пустыни еще при преподобном Льве было укоренено откровение помыслов, которое принесло обильные духовные плоды. Как отмечал И.М. Концевич, «заслуга о. Льва не ограничивается только основанием старчества, но им был дан тот импульс, который вдохновлял последующие поколения старцев».
Старец Лев учил своих учеников: «Почаще открывайте свои помыслы и внутренние действия в чувствах». Святитель Игнатий (Брянчанинов), который начал монашескую жизнь под руководством старца Льва, впоследствии писал: «Начало зол – ложная мысль».
Даже мысль о том, чтобы открыть сердце старцу, уже отгоняет злые силы. Как рассказывал один из учеников старца Льва: «Еще замечал над собой: иногда нападала на меня тоска, уныние и жестоко бороли помыслы. Пойдешь, бывало, к батюшке утешиться в своих скорбях, и при вступлении в его келью вмиг все исчезнет, и в сердце вдруг почувствуешь тишину и радость.
Батюшка спросит:
– Зачем пришел?
А ты и говорить не знаешь что.
Возьмет батюшка маслом помажет из лампады, да благословит; и пойдешь из его кельи с сердечной радостью и душевным миром».
Впоследствии все оптинские старцы, опытно пройдя школу откровения помыслов, сами становились наставниками притекающих к ним с духовными ранами. Старец Амвросий, впитавший традиции старчества от преподобных Льва и Макария, писал: «Ты выражаешь свое удивление, какая великая сила сокрыта в исповедании борющих помыслов. Не удивляйся этому. И самое монашество есть тайна, а откровение помыслов духовным отцам, как монашествующих, так и других лиц, составляет существенную часть Таинства покаяния».
О том, какую великую силу имеет откровение помыслов, свидетельствовал монах Оптиной пустыни Иаков (Сапрыкин). Известно, что он происходил из государственных крестьян Малоархангельского уезда Орловской губернии. Деревенский учитель обучил мальчика чтению и письму. В октябре 1876 года в возрасте 21 года поступил в Оптину пустынь. В монастырь был определен 1 февраля 1880 года. В монашество пострижен 10 марта 1890 года. Исполнял послушание на кухне, канонарха, клиросного. В монастыре стал постепенно терять зрение и к концу жизни совершенно ослеп. Скончался в 1934 году и погребен, вероятно, на Покровском кладбище города Козельска.
Духовный писатель С.А. Нилус записал следующий рассказ о. Иакова:
«Было это, – говорит он, – лет двадцать пять тому назад. В то время я еще был только рясофорным послушником и нес послушание канонарха. Как-то раз случилось мне сильно смутиться духом, да так смутиться, что хоть уходи из монастыря. Как всегда бывает в таких случаях, вместо того, чтобы открыть свою душевную смуту старцу, – а тогда у нас старцем был великий батюшка о. Амвросий, – я затаил ее в своем сердце и тем дал ей такое развитие, что почти порешил в уме уйти и с послушания, и даже вовсе расстаться с обителью. День ото дня помысел этот все более и более укреплялся в моем сердце и, наконец, созрел в определенное решение: уйду! Здесь меня не только не ценят, но еще и преследуют: нет мне здесь места, нет и спасения!
На этом решении я и остановился, а старцу, конечно, решения своего открыть и не подумал. В таких случаях, подобных моему, теряется и вера к старцам – такие же, мол, люди, как и мы все грешные…
И, вот, придя в келью от вечернего правила, – дело было летом, – я в невыразимой тоске прилег на свою койку, и сам не заметил, как задремал. И увидел я во сне, что пришел я в наш Введенский собор, а собор весь переполнен богомольцами, и все богомольцы, вижу я, толпятся и жмутся к правому углу трапезной собора, туда, где у нас обычно стоит круглый год плащаница до выноса ее к Страстям Господним.
– Куда, – спрашиваю, – устремляется этот народ?
– К мощам, – отвечают, – святителя Тихона Задонского!
– Да, разве, – думаю я, – святитель у нас почивает? – ведь он в Задонске! Тем не менее и я направляюсь вслед за другими богомольцами к тому углу, чтобы приложиться к мощам великого Угодника Божия. Подхожу и вижу: стоит передо мною на возвышении рака; гробовая крышка закрыта и народ прикладывается к ней с великим благоговением. Дошла очередь и до меня.
Положил я перед ракой земной поклон и только стал восходить на возвышение, чтобы приложиться, смотрю – открывается передо мной гробовая крышка и во всем святительском облачении из раки подымается сам святитель Тихон. В благоговейном ужасе падаю я ниц; и пока падаю, вижу, что это не святитель Тихон, а наш старец Амвросий, и что он уже не стоит, а сидит и спускает ноги на землю, как бы желая встать мне навстречу…
– Ты что это? – прогремел надо мной грозный старческий голос.
– Простите, батюшка, Бога ради, – пролепетал я в страшном испуге.
– Надоел ты мне со своими “простите”! – гневно воскликнул старец.
Передать невозможно, какой объял в ту минуту ужас мое сердце, и в ужасе этом я проснулся.
Вскочил я тут со своей койки, перекрестился… В ту же минуту ударили в колокол к заутрене, и я отправился в храм, едва придя в себя от виденного и испытанного.
Отстоял я утреню, пришел в келью и все думаю: что б значил поразивший меня сон? Заблаговестили к ранней обедне, а сон у меня все не выходит из головы, – я даже и отдохнуть не прилег в междучасие между утреней и ранней обедней. Все, что таилось во мне и угнетало мое сердце столько времени, все это от меня отступило, как будто и не бывало, и только виденный мною сон один занимал все мои мысли.
После ранней обедни я отправился в скит к старцу. Народу у него в это утро было, кажется, еще более обыкновенного. Кое-как добрался я до его келейника о. Иосифа и говорю ему:
– Мне очень нужно батюшку видеть.
– Ну, – отвечает он, – вряд ли, друг, ты ныне до него доберешься: сам видишь, сколько народу! Да и батюшка что-то слаб сегодня.
Но я решил просидеть хоть целый день, только бы добиться батюшки. Комнатку, в которой, изнемогая от трудов и болезней, принимал народ на благословение старец, отделяла от меня непроницаемая стена богомольцев. Казалось, что очередь до меня никогда не дойдет. Помысел мне стал нашептывать:
– Уйди! Все равно не дождешься!..
Вдруг слышу голос Батюшки:
– Иван (меня в рясофоре Иваном звали), Иван, пойди скорей ко мне сюда!
Толпа расступилась и дала мне дорогу.
Старец лежал весь изнемогши от слабости на своем диванчике.
– Запри дверь, – сказал он мне еле слышным голосом.
Я запер дверь и опустился на колени перед старцем.
– Ну, – сказал мне батюшка, – а теперь расскажи мне, что ты во сне видел!
Я обомлел: ведь о сне этом только и знали, что грудь моя и подоплека. И при этих словах изнемогший старец точно ожил, приподнялся на своем страдальческом ложе и бодрый и веселый стал спускать свои ноги с дивана на пол совсем так, как он их спускал в моем сновидении. Я до того был поражен прозорливостью батюшки, особенно тем способом, которым он открыл мне этот дар благодати Божественной, что я вновь, но уже въяве, пережил то же чувство благоговейного ужаса и упал головой в ноги старца. И над головой услышал я его голос:
– Ты что это?
– Батюшка, – чуть слышно прошептал я, – простите, Бога ради!
И вновь услышал я голос старца:
– Надоел ты мне со своими “простите”!
Но не грозным укором, как в сновидении, прозвучал надо мною голос батюшки, а той дивной лаской, на которую он один и был способен, благодатный старец.
Я поднял от земли свое мокрое от слез лицо, а рука отца Амвросия с отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову и кроткий голос его ласково мне выговаривал:
– Ну и как мне было иначе вразумить тебя, дурака? – кончил такими словами свой выговор Батюшка.
А сон так и остался ему не рассказанным; да что его было и рассказывать, когда он сам собою рассказался в лицах! И с тех пор и до самой кончины великого нашего cтарца я помыслам вражиим об уходе из Оптиной не давал воли».
Как говорил старец Макарий, «откровение, как и покаяние, врачует немощи наши и увядает злые помыслы...»