← все публикации

ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЕЩЕНИЕ Л.Н. ТОЛСТЫМ ОПТИНОЙ ПУСТЫНИ

Марина Анатольевна Можарова,
кандидат филологических наук,
старший научный сотрудник
Института мировой литературы РАН

Оптина Пустынь занимала особое место в жизни Толстого. С ней были связаны отроческие воспоминания о похоронах его тетушки А.И. Остен-Сакен, которая, по словам Толстого, «не только была внешне религиозна», но жила «истинно христианской жизнью»[1]. В Оптину к старцам много раз приезжала другая сестра отца — П. И. Юшкова, а также любимая «тетенька» Т.А. Ергольская, названная Толстым «третьим и самым важным» лицом в смысле влияния на его жизнь (34; 364). В Оптинском некрополе рядом с могилой А. И. Остен-Сакен похоронена Е. А. Толстая, рожденная Ергольская, свекровь сестры Толстого. Сама Мария Николаевна с 1889 г. стала духовной дочерью Оптинского старца Амвросия, по его благословению оставила мир и поселилась в Шамординском монастыре.

Толстой в 1877, 1881 и 1890 гг. посещал Оптину Пустынь и беседовал со старцем Амвросием. В 1896 г. стараниями Марии Николаевны была устроена его встреча со старцем Иосифом, смирение и доброта которого благотворно подействовали на Льва Николаевича, и с тех пор он, по словам Марии Николаевны, «стал гораздо мягче»[2]. Родные могилы, воспоминания, сестра-монахиня — все это связывало Толстого с Оптиной. Но его приезд сюда 28 октября 1910 г. стал неожиданностью и для его окружения, и для семьи, и для насельников монастыря. Удивительно, что писатель, последние тридцать лет боровшийся с Православной Церковью и уверявший, что порвал с нею навсегда, приехал в одну из главных обителей Православия. В двух черновых вариантах письма, оставленного Толстым Софье Андреевне, после слов о том, что он делает только то, что «обыкновенно делают старики, близкие к смерти», Лев Николаевич написал: «Большинство уходят в монастыри, и я ушел бы в монастырь, если бы верил тому, чему верят в монастырях. Не веря же так, я ухожу просто в уединение» (84; 404, 405). В окончательном тексте письма этих слов нет.

Близкий Толстому и по складу ума, и по духовному устроению герой романа «Анна Каренина» Константин Левин признавался себе: «Я не верю, говорю, что не верю, и не верю рассудком, а придет беда, я молюсь» (20; 561). То же произошло и с Толстым в октябре 1910 г. Горе, как написал он сестре Марии Николаевне (82; 219) и детям Сергею и Татьяне (82; 220), заставило его покинуть родную Ясную Поляну и уехать из дома в сырую непроглядную ночь.

Задолго до 1910 г. Толстой написал: «Поездка в Оптину всё манит меня» (61; 245). В самый тяжелый момент своей жизни он направился к Оптинским старцам. О них он спрашивал и в вагоне поезда, и у ямщика, и по прибытии в монастырь у монахов. Утром 29 октября Лев Николаевич дважды подходил к воротам скита, но так и не решился войти в него. В тот же день в третьем часу он уехал в Шамордино. Много раз за это время Толстой повторял, что он «отлученный», и высказывал сомнения, примут ли его старцы, на что неизменно получал ответ, что примут, что непременно надо идти.

Сопровождавший Толстого домашний врач Д. П. Маковицкий записал в дневнике, что Лев Николаевич «желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, и посмотреть их жизнь, и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. И если можно — подумать, где ему дальше жить. О каком-нибудь поиске выхода из своего положения отлученного от церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи»[3]. Такой вывод вполне закономерен для человека, далекого от Церкви. Но прав ли был преданный Льву Николаевичу добросовестный наблюдатель Душан Петрович? Если бы Толстой имел целью только посмотреть на жизнь старцев и побеседовать с ними об отшельничестве, то скорее всего он без затруднений исполнил бы свое намерение. Но его нерешительность и колебания, которые были знаком внутренней борьбы, опровергают это мнение. Несомненно, Толстой желал встречи со старцами не только как с отшельниками, но и как со священниками и искал выхода из своего положения отлученного.

В «Исповеди» Толстой признался, что «с 16-ти лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть» (23; 3). Разум возобладал над детской верой. Тот же характер ума был и у толстовских героев, ищущих истину путем мысли. На «гордость мысли» как на большой грех указывала князю Андрею Болконскому княжна Марья. В «гордости мысли» и «глупости мысли» упрекал себя Константин Левин. О самом Толстом старцами Амвросием и Варсонофием сказано было, что он «горд очень»[4]. Архимандрит Леонид (Кавелин) после долгой беседы с Толстым в 1879 г. в Троице-Сергиевой Лавре поделился своим впечатлением: «Заражен такою гордыней, какую я редко встречал. Боюсь — кончит нехорошо»[5]. Старец Иосиф после памятной для Толстого встречи сказал Марии Николаевне о брате, что «у него слишком гордый ум и что, пока он не перестанет доверяться своему уму, он не вернется к Церкви»[6]. Слова эти воспринимаются теперь как пророческое предостережение. Услышаны ли они были Толстым? Помнил ли он о них?

В Определении Святейшего Синода (1901) сказано, что граф Лев Толстой «сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковью Православною»[7]. Толстой не мог не понимать, что тем самым отторг себя и от православного русского крестьянства, и от всей православной России. «Может быть, вам неприятно, что я приехал к вам? — спросил он в последний свой приезд в Оптину у гостинника отца Михаила. — Я — Лев Толстой; отлучен от Церкви; приехал поговорить с вашими старцами»[8]. Во время последней встречи со своей сестрой-монахиней на вопрос Марии Николаевны, почему он не побывал у старцев, Толстой ответил: «Да разве, ты думаешь, они меня примут? Ты не забудь, что истинно православные, крестясь, отходят от меня; ты забыла, что я отлучен, что я тот Толстой, о котором можно... да что, сестра!..»[9]  Этот разговор был записан со слов Марии Николаевны. По ее мнению, ответ Льва Николаевича ясно доказывал, что «он сознает свою ошибку в жизни». После продолжительной беседы с Марией Николаевной Толстой сказал ей: «Завтра я еду к отцам в Скит; по твоим словам я надеюсь, что они меня примут». И добавил, обращаясь к Д. П. Маковицкому: «Итак, доктор, завтра мы в Оптиной ночуем»[10].

Мария Николаевна в 1907 г. подписала одно из писем к Толстому так: «Сестра твоя по крови, по духу и по вере»[11]. По словам ее дочери, она считала брата «заблудшим», но не «погибшим»[12]. Лев Николаевич говорил Марии Николаевне, что намерен подыскать для себя подходящую избу в деревне Шамордино и пожить в тишине и покое вблизи двух монастырей продолжительное время. Но сбыться этому не суждено было. Неожиданно приехавшая 30 октября дочь Толстого Александра Львовна изменила его планы. Ранним утром 31 октября Толстой спешно, не простившись с сестрой, уехал, лишив себя и благодатного общения со старцами, и возможности подготовки к покаянию. Ему не дали этого сделать ни в Шамордине, ни позже в Астапове. Внешние обстоятельства сложились трагично. Но и внутреннее состояние Толстого, насколько мы можем судить об этом, не позволяло ему сделать тот решительный шаг, которого так ждали все молившиеся за него.

В письме к детям Сергею и Татьяне Лев Николаевич объяснил свой уход из Ясной тем, что «не осилил поступить иначе» (82; 220). Символично, что эти же слова были написаны в четвертом часу утра 31 октября в Шамордине перед таким же поспешным отъездом. Внезапный характер этого отъезда, вероятно, можно объяснить тем, что Толстой не осилил мрака, цепко державшего его многие годы и заслонявшего от него свет.

В 1904 г. Мария Николаевна видела символический сон, который рассказала впоследствии С. А. Нилусу: «Ночь. Рабочий кабинет Льва Николаевича. На письменном столе лампа под темным абажуром. За письменным столом, облокотившись, сидит Лев Николаевич, и на лице его отпечаток такого тяжкого раздумья, такого отчаяния, какого я еще никогда у него не видела... В кабинете густой, непроницаемый мрак; освещено только то место на столе и лице Льва Николаевича, на которое падает свет лампы. Мрак в комнате так густ, так непроницаем, что кажется даже как будто чем-то наполненным, насыщенным чем-то, материализованным... И вдруг вижу я, раскрывается потолок кабинета, и оттуда-то с высоты начинает литься такой ослепительно-чудный свет, какому нет на земле и не будет никакого подобия; и в свете этом является Господь Иисус Христос, в том его образе, в котором Он написан в Риме, на картине видения святого мученика архидиакона Лаврентия: пречистые руки Спасителя распростерты в воздухе над Львом Николаевичем, как бы отнимая у незримых палачей орудия пытки. Это так и на той картине написано. И льется, и льется на Льва Николаевича свет неизобразимый, но он, как будто его и не видит... И хочется мне крикнуть брату: Левушка, взгляни, да взгляни же наверх!.. И вдруг сзади Льва Николаевича — с ужасом вижу — из самой гущины мрака начинает вырисовываться и выделяться иная фигура, страшная, жестокая, трепет наводящая: и фигура эта, простирая сзади обе свои руки на глаза Льва Николаевича, закрывает от них свет этот дивный. И вижу я, что Левушка мой делает отчаянные усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокие, безжалостные руки... На этом я очнулась и, как очнулась, услыхала, как бы внутри меня говорящий голос: “Свет Христов просвещает всех!”»[13].

Сон Марии Николаевны оказался пророческим: жестокие руки «заботливо» закрыли от ее брата спасительный Свет Христов. Толстой умер без покаяния. «Хотя он и Лев был, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его сатана»[14], — сказал о нем старец Варсонофий, который приехал на станцию Астапово 5 ноября, но не был допущен к умирающему, несмотря на многочисленные обращения к тем, кто был неотлучно при Толстом. Даже сам факт пребывания в Астапове Оптинского старца Варсонофия был скрыт от Льва Николаевича.

После смерти Толстого епископ Тульский Парфений (Левицкий) беседовал с Андреем Львовичем Толстым, который, как и Софья Андреевна, был допущен к умирающему только тогда, когда тот был уже без сознания. «Владыко, я — православный и верующий и желал бы, чтобы отец примирялся с Церковью» — сказал Андрей Львович. На вопрос епископа: «Не можете ли вы утверждать, что окружающие Льва Николаевича были неверующие?» — сын Толстого ответил: «Это я могу утверждать. Могу также сказать, что никто не предлагал отцу причаститься и не сообщил ему о желании отца Варсонофия его посетить»[15].

Могла ли кончина Толстого быть иной? У нас нет ответа на этот вопрос. Но предположить вероятность другого исхода мы можем. В 1904 г. умирающий старший брат Толстого Сергей Николаевич спросил его: «Как ты думаешь: не причаститься ли мне?» Лев Николаевич, к великому изумлению и радости присутствовавшей при этом Марии Николаевны, не задумываясь ни минуты, ответил: «Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!» «И вслед за этим, — рассказывала Мария Николаевна, — сам Лев Николаевич распорядился послать за приходским священником. Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяние брата Сергея, и он, причастившись, тут же вслед и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти из изможденного болезнью тела. И после этого мне пришлось быть свидетельницей такой сцены, — продолжает Мария Николаевна, —  в день кончины брата Сергея вижу, из комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегает Лев Николаевич и кричит мне:

— Нет?! ты себе представь только, до чего она ничего не понимает! Я, говорит, рада, что он причастился: по крайности, от попов теперь придирок никаких не будет! В исповеди и причастии она только эту сторону и нашла! И долго еще после этого не мог успокоиться Лев Николаевич и, как только проводил тело брата до церкви — в церковь он, как отлученный, не вошел — тотчас же и уехал к себе в Ясную Поляну»[16].

В апреле 1911 года М. Н. Толстая описала Софье Андреевне свою последнюю встречу со Львом Николаевичем: «До приезда Саши он никуда не намерен был уезжать, а собирался поехать в Оптину и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом на другой день все перевернула вверх дном; когда он уходил в этот день вечером ночевать в гостиницу, он и не думал уезжать, а сказал мне: “До свиданья, увидимся завтра!”»[17]. Сведения о настроении Толстого во время встречи с сестрой-монахиней сохранились также в летописи монастыря: «Между прочим граф говорил, что он был в Оптиной, что там хорошо, что с радостью он надел бы подрясник и жил бы, исполняя самые низкие и трудные дела, но что он условием поставил бы не принуждать его молиться, чего он не может. На замечание сестры, что и ему бы поставили условием ничего не проповедовать и не учить, граф ответил:

— Чему учить, там надо учиться, — и говорил, что на другой день поедет на ночь в Оптину, чтобы повидать старцев.

Про Шамордино отзывался хорошо и говорил, что и здесь затворился бы в своей храмине и готовился бы к смерти»[18].

В трактате «В чем моя вера?» (1883) Толстой представил свое понимание учения Христа, отличное от учения Церкви, и, по его словам, это новое понимание дало ему «состояние спокойствия и счастия». «Я верю, — писал Толстой, — что единственный смысл моей жизни — в том, чтобы жить в том свете, который есть во мне» (23; 305, 461). Это напоминает итог исканий Константина Левина, который говорил себе: жизнь моя теперь «не только не бессмысленна, какою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!» (19; 399).

Свое вероучение, свой собственный внутренний свет, свое понимание добра. Церковь отвергнута! Таков результат многолетней мучительной внутренней работы Толстого. Но действительно ли вследствие этого душа его успокоилась и все противоречия разрешились? По точному замечанию Ф.М. Достоевского, счастливому Левину в финале романа «недостает еще внутреннего духовного мира». Казалось бы, истина открыта ему, и он знает теперь, что надо «жить для Бога, для души». «Но вера ли это?» — спрашивает Достоевский и добавляет: вряд ли у таких, как Левин, «может быть окончательная вера»[19]. Сам Левин тоже сомневается: «вера — не вера — я не знаю, что это такое». Главной опорой для него по-прежнему остается собственный разум. Поэтому Достоевский уверенно говорит: «А веру свою он разрушит опять, разрушит сам, долго не продержится»[20].

В 1856 г. Толстой познакомился с И. В. Киреевским, который успел оценить талант севастопольского офицера: «Я от этого Толстого жду чего-нибудь необыкновенного. Ему, кажется, Бог дал самородного таланту больше всех наших писателей»[21]. Именно И. В. Киреевский посоветовал молодому писателю «не пропускать дня, не читая Евангелия». Об этом в письме к Толстому в 1858 г., через два года после кончины Ивана Васильевича, упоминает А. А. Толстая, проливая тем самым свет на внутреннюю, невидимую другим и не отраженную вполне даже в дневниках сторону жизни Толстого. «Я уверена, — пишет она о Киреевском, — что он говорил это по опыту, как человек, жизнью изведавший его чудные тайны. Надеюсь, вы не изменили этой привычке, благословенные результаты которой неисчислимы, если их достигаешь в душевной простоте»[22]. В своей последней статье «О необходимости и возможности новых начал для философии» И. В. Киреевский размышлял: «Тяжелое должно быть состояние человека, который томится внутреннею жаждою Божественной истины и не находит чистой религии, которая бы могла удовлетворить этой всепроникающей потребности. Ему оставалось одно: собственными силами добывать и отыскивать из смешанного христианского Предания то, что соответствовало его внутреннему понятию о христианской истине. Жалкая работа — сочинять себе веру!»[23]. Пророчески по отношению к Толстому звучат эти слова.

В 1857 г. Толстой сформулировал для себя закон своей внутренней жизни: «В молодости я решал и выбирал между двумя противоречиями; теперь я довольствуюсь гармоническим колебанием[24]. Это единственное справедливое жизненное чувство <...> И когда я дойду до этого чувства, я останавливаюсь.[25] Я уже знаю его, не пытаюсь развязать узла, а довольствуюсь этим колебанием» (5; 199). Состояние гармонического колебания между верой и неверием было хорошо знакомо и толстовским героям. Константину Левину после слов мужика, что надо жить «для души, по правде, по-Божью», которые произвели в его душе «действие электрической искры», стало ясно, что «он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых он был воспитан» (19, 379). Левин понимает, что не разум открыл ему эту истину. Он говорит себе: «Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует Церковь». Но тут же, «испытывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее спокойствие», он задает себе вопрос: «Но могу ли я верить во все, что исповедует Церковь?» (19, 381). О дисгармонии жизни и мыслительной работы Левина Толстой пишет: «Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые всосал с молоком, а думал, не только не признавая этих истин, но старательно обходя их». (Выделено нами. — М. М.) Согласия между сердцем и разумом не было. Гармоническое колебание создавало лишь иллюзию приближения к истине.

Так во что же верил Толстой? Он объявил миру, что знает истину, что счастлив и покоен. Но настойчивость, с которой он вновь и вновь пытался доказать это, заставляет усомниться в его уверенности. За видимой неопровержимостью логических доводов Толстого отчетливо просматривается стремление убедить самого себя в истинности собственной веры. По словам сына Толстого Льва Львовича, всегда чутко относившегося к психологическому состоянию отца, Лев Николаевич переживал отлучение от Церкви «больше, чем многие могли бы подумать». Причин, побудивших его приехать в Оптину, по мнению Льва Львовича, было две. Первая — «желание перед смертью, близость которой он предвидел, повидаться с единственной своей сестрой»; вторая — «уйти туда, где хорошие люди были способны найти действительное успокоение в своей вере»[26]. Л. Л. Толстой писал, что хотя Льву Николаевичу «и казалось, что он окончательно создал свою доктрину и нашел для себя и других совершенно ясные ответы на самые существенные вопросы жизни, сам Толстой был далек от радостного состояния. Он далеко не сиял и продолжал пребывать в сомнениях; и более, чем когда-либо, особенно в последние месяцы своей жизни, он искал не внутри себя, но вовне моральную и религиозную поддержку»[27].

Отношение Толстого к Церкви всегда было свободным, не ограниченным строгим послушанием. Еще в молодости он был занят мыслью об основании «новой религии», «очищенной от веры и таинственности» (47; 37), строил планы написания «материалистического евангелия» (48; 30). В 1880-х гг. он осуществил эти замыслы. Но вместе с тем Толстой в течение всей своей долгой жизни не раз искренне обращался к Церкви. Так было в Севастополе, когда артиллерийский офицер, ежедневно видевший смерть, причащался Святых Христовых Таин. Так было и в 1870-е гг., когда, по словам А. А. Толстой, Лев Николаевич «был строго православный», «паломничал вместе с простыми странниками, посещал монастыри, был в Оптиной Пустыни, где подолгу беседовал с великими тамошними старцами и отшельниками, и вернулся оттуда вполне убежденным в святости и истинности нашей Церкви»[28]. Радостное согласие Толстого с желанием брата Сергея Николаевича причаститься перед смертью ясно показывает, что Церковь и ее таинства по-прежнему много значили для Льва Николаевича.

«Жизнь и смерть, вот что убеждает, — говорил князь Андрей Пьеру после смерти жены, — <...> убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этою пропастью и заглядываешь туда. И я заглянул...» (10; 117). Неустанно молившейся за него А. А. Толстой Лев Николаевич написал однажды: «Убеждения человека, не те, которые он рассказывает, а те, которые из всей жизни выжиты им, трудно понять другому, и вы не знаете моих. И ежели бы знали, то нападали бы не так» (60, 293). Действительно, всё ли объясняют нам в Толстом рассказанные им убеждения. Важнее то, что было выжито им из жизни и скрыто от посторонних глаз. Поэтому, как бы тщательно ни сопоставляли мы свидетельства о последних днях жизни Толстого, до конца понять, что передумал и перечувствовал он в это время, мы не сможем. Еще в 1857 г. Толстой записал для себя: «Близость смерти, не от внешних причин, но внутренних — старость, болезнь, — лучший аргумент веры. Сам ничего не найдешь, везде путаница; судя по тому времени, которое провел, разбирая эту путаницу, видишь, что не достанет времени разобрать ее. Лучше принять старую, вековую, успокоительную и детски-простую. Это не рассуждение, а чувствуешь. Господи Иисусе Христе, помилуй меня» (47, 207). Не это ли состояние души привело его в Оптину Пустынь незадолго до смерти?

В ноябре 1910 г. в одном из церковных изданий была опубликована статья под названием: «Невольное предсмертное исповедание святой истины», подписанная инициалами Е. К. Автором ее, вероятно, был епископ Тамбовский Кирилл (Смирнов), отправивший в Астапово Толстому телеграмму, призывающую его примириться с Церковью[29]. О последнем посещении Толстым Оптиной в статье сказано: «Разве это не величайшее чудо? Разве это не величайшее знамение как для верующих, так одинаково, если даже не больше, для неверующих! <...> Через Толстого Господь как бы так говорит каждому человеку: «Человече! даю тебе полную свободу в выборе добра или зла, послушания Моей воле или противления оной <...> Толстой вольною своею волею восстал против Богочеловека Христа и Его святой Церкви, мечтая в диком безумии и ослеплении разрушить и уничтожить здание Божие. Но посмотрите, как страдает, как мучается его бедная душа (которая, по словам Тертуллиана, у всякого по природе — христианка) в этой затеянной им неравной борьбе!.. “Я отлученный!” “Я отлученный!” — с тяжелою скорбию твердит он всем и в Оптиной, и в Шамординой. “Тяжело мне теперь... умирать надо!” — говорит он своей сестре-монахине. А эти рыдания на плече той же сестры-монахини!.. О чем они говорят, как не о невольном сознании своего тяжкого греха, тяжкого преступления против святой истины! Зачем бы так мучиться, так страдать душе Толстого, если бы Церковь была лишь пустым звуком, если бы в ней была лишь одна ложь! Когда человек освобождается от лжи и неправды, то в душе его водворяется рай, и наоборот — никакие убаюкивания рассудка не в состоянии заглушить тех внутренних адских мук, которые начинаются в несчастной душе человека, когда она отступает от святой истины. Живой пример тому — Толстой. Не в среде своих последователей <...> Толстой ощутил своей душою эдемское блаженство, а в тиши благословенных Богом обителей святой православной Церкви — Оптиной и Шамординой. И кто знает, что произошло бы далее, если бы ревностнейшие последователи учителя “непротивления” (Господи, какая ирония!) не учинили над ним дикого насилия, и притом в священнейшие для всякого человека предсмертные минуты! Кто знает, что бы еще изрекли вслух всего мира его уста, если бы он, как желал и предполагал, остался под кровом монастырской святыни?!»

Завершается статья словами, обращенными не только к современникам Толстого, но и к сегодняшним его почитателям: «Пусть же все те, кто преклоняется перед Толстым и почитает его “учителем жизни”, со всем своим вниманием сосредоточатся на его предсмертном паломничестве в Оптину и Шамордину пустыни и пусть здесь не только умом, но и сердцем поучаются великим урокам, которые во вразумление и спасение всех ищущих истины благоволила преподать Десница Всевышнего! Имеяй уши слышати, да слышит!»[30].

Епископ Никон (Рождественский) после кончины Толстого писал, что «в его загадочном бегстве в Оптину можно было угадывать, предполагать некоторый робкий шаг к раскаянию»[31]. Желание Толстого поселиться возле монастыря епископ екатеринбургский Митрофан рассматривал как «акт обратного возвращения его к Церкви». О «симптомах в этом направлении» говорила владыке Мария Николаевна Толстая при их личном свидании[32]. Этого-то всеми возможными средствами стремился не допустить В. Г. Чертков. Уже в 7 часов утра 29 октября у дверей комнаты Толстого в монастырской гостинице оказался его молодой помощник А. П. Сергеенко, задавший Толстому вопрос: «Монастырская обстановка вам не противна?» — «Напротив, приятна»[33], — ответил ему Лев Николаевич.

«Чем бы все это кончилось? — размышлял И.А. Бунин. — Может быть, и состоялись бы его встречи с Оптинскими старцами и, может быть, привели бы они к возвращению его в лоно Церкви»[34].

Чертковым были приняты все меры, чтобы вырвать Толстого из монастырской обстановки. Лукаво воспользовавшись нездоровьем Софьи Андреевны, напугав Льва Николаевича, он добился своей цели. Отъезд Толстого из Шамордина больше напоминал паническое бегство. По словам В. Ф. Ходасевича, Софья Андреевна «всей вообще чертковщине» нечаянно оказала величайшую услугу: единой угрозой своего появления она пресекла события, которые могли не состояться, но могли ведь и состояться, и которые именно для Черткова были бы величайшим несчастьем и крушением»[35]. Накануне отъезда в Астапово к заболевшему Толстому Чертков отказался примириться с Софьей Андреевной, хотя она просила его об этом. Вследствие этого телеграмма, в которой Софья Андреевна хотела известить Льва Николаевича о своем примирении с Чертковым, не была отослана. Секретарь Толстого В. Ф. Булгаков, наблюдавший яснополянскую жизнь этих дней, заметил: «Чертков не изменил своему расчетливому и чуждому сентиментальности характеру»[36]. «В чем я упрекаю этого хитрого и злого человека, — писал в воспоминаниях Лев Львович Толстой, — так это в том, что для достижения своей цели он пользовался самыми нечестными путями. Он рассказывал моему бедному отцу обо всем, что могло поссорить его с моей матерью и нами. <...> Если бы Чертков захотел в те дни примирить его с женой и семьей, он смог бы это сделать»[37].

В Астапове Чертков и его единомышленники сделали все, чтобы не только не допустить к Толстому старца Варсонофия, но чтобы даже слова пастырей Церкви, адресованные больному писателю, не были им услышаны. Изоляция была полной. «Я часто последнее  время думал о том, как будет умирать отец, — говорил старший сын Толстого Сергей Львович своей двоюродной сестре Е. В. Оболенской, — но чтобы он так умирал — никогда не мог себе представить. <...> Дверь в дом заперта изнутри; никого не пускают, не спросивши, кто это. Боятся, что войдет Софья Андреевна, от которой его тщательно оберегают. Не впускают и меня, и я с горечью думаю: «Неужели Гольденвейзер, Буланже и другие ближе ему, чем я? Ведь я люблю его, как себя помню»[38].

Размышления об обстановке, окружавшей Толстого в Астапове, неизбежно приводят к вопросу: всё ли, сказанное им в последние дни, дошло до нас? Ответить можно определенно — не всё. Так, Е. В. Оболенской, дочери М. Н. Толстой, недавно еще общавшейся с Толстым в Шамордине, а в Астапове имевшей возможность только заглянуть в комнату, где лежал больной, Чертков передал слова Льва Николаевича: «Он говорил, что ему так хорошо было у вас в монастыре»[39]. Этих слов нет в воспоминаниях Черткова. Возможно, что и многое другое из сказанного Толстым не прошло цензуру его «ближайшего друга». Философ и богослов В. Н. Ильин в статье «Возвращение Льва Толстого в Церковь» писал: «... плотный круг безбожников-интеллигентов и сектантов-толстовцев не допустил к нему пришедшее со Святыми Дарами духовенство. Они также не допустили до нас последних слов умиравшего»[40].

Старец Варсонофий, находясь в Астапове, дважды письменно обращался к неотлучно бывшей с Толстым его младшей дочери Александре Львовне. В одном из писем старца были такие слова: «Благодарю Ваше Сиятельство за письмо, которым Вы почтили меня. Вы пишете, что воля родителя Вашего для Вас и всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, графиня, известно, что граф выражал искреннее желание видеть нас и беседовать с нами, чтобы обрести покой для души своей, и глубоко скорбел, что это желание его не осуществилось»[41]. Ссылка старца на сестру-монахиню в многократных его смиренных обращениях к окружению Толстого, по словам В. Ф. Ходасевича, имела решающее значение: «Если бы Толстой не выражал желания видеть старцев, мать Мария не сказала бы об этом о. Варсонофию, а о. Варсонофий не мог бы ссылаться на нее, если бы она в действительности ему этого не говорила». «Мы не знаем, чем кончилось бы это свидание, если бы оно состоялось, — писал В. Ф. Ходасевич. — Мы можем судить лишь о том, что было, и лишь едва осмеливаемся предполагать то, что могло быть»[42].

Говоря о том, что могло бы быть, В. Ф. Ходасевич, конечно, имел в виду не одну загробную участь Толстого, но и будущую судьбу России. Слишком значимо было слово Толстого, слишком громким эхом отзывалось оно в душах и сознании русских людей. Философ В. Н. Ильин точно сформулировал это: «В. Ф. Ходасевич был совершенно прав, говоря, что для левых (фактически — уже большевиков) вопрос стоял так: быть или не быть в России безбожной революции. Ибо имя Толстого и легенда о его закоренелой антицерковности <...> было так огромно во всем мире, что его открытое и всем известное обращение к Церкви могло бы изменить совсем <...> вид новой истории и духовных судеб России и всего мира»[43].

Большинство исследователей, обращавшихся к последним дням жизни Толстого, утверждают: духовный путь его не был окончен. Уходом из Ясной, по словам В. А. Котельникова, «приоткрывается какая-то иная перспектива», и очевидно, что «не отрицание — последнее слово того, кто дал имя целой эпохе русской культуры», и то, куда направился Толстой, имеет «исключительно важное значение»[44]. Очевидно и то, что если бы произошло величайшее событие — покаяние Толстого, то совершилось бы оно благодаря Оптиной и ее старцам.

← все публикации