«СТАРЫЙ ДРУГ»
(продолжение)
Прошел год ... я летел на почтовой тройке по Калужскому большаку в Оптину. На последней станции лошадей с молодым коренником запрягли мне бойких, и под веселый звон колокольчика, обгоняя воза со снопами, я наслаждался и своим радостным настроением, и предстоящим свиданьем, и красотою вечера, и моею молодостью.
Бездна новых впечатлений была пережита за этот год. Душа вся открылась навстречу призывавшей жизни. Было столько надежд впереди, все казалось таким возможным. Столько в голове роилось планов, так верилось людям, — сочувствию и «прекраснодушию», — и удачам во всем, и ничто не смущало еще этого праздника молодости. Только легкою тенью были некоторые угрызения совести за то, что мало из хороших решений исполнено, что часто делалось не то хорошее, которого желал, а то дурное, которого не желал. Но даже сознание это, что есть раскаяние, скорее радовало, чем томило.
Я ехал в Оптину, чтоб исповедоваться отцу Амвросию и о многом-многом поговорить с ним.
На следующее утро часов в десять я дожидался в маленькой приемной. К старцу вызвали сидевшего со мною высокого здоровенного полковника, как я узнал, из Туркестана. Оставив своих маленьких трех сынишек в приемной, он пошел в келью старца. Народу в приемной разного звания и из разных мест все прибывало. Вернувшись минут через десять, полковник повел сыновей в темные сенцы. Старец должен был выйти туда на так называемое «общее благословение». Я стал в сенях у порога в приемную. Одна из дверей в глубине их раскрылась. Все опустились на колена. Послышался стук клюки по полу, и отец Амвросий появился в сенях и стал благословлять всех и говорить с теми, кто к нему обращался. Находившийся около меня полковник, своими могучими руками обхватив стоявших перед ним своих мальчиков, сказал:
— Вот, батюшка, благословите растить!
С трогательною улыбкой отец Амвросий сказал отцу:
— Ишь, богатыри какие! — и, гладя их по головкам, спросил их имена и благословил каждого, нагибаясь к ним и заглядывая в глаза.
Затем следовал я. Келейник назвал меня — «они у нас в прошлом году с братцем были».
— А, Левушка, — весело произнес отец Амвросий, — теперь уж сам приехал.
— Да, батюшка, сам к вам приехал.
— Ну, пойдем ко мне!
И, повернувшись, он пошел в свою комнату.
Комната была маленькая, с изразцовою печью. В окна смотрели ветви деревьев. У одной стены стояла очень простая деревянная кровать, напротив — диван. У изголовья совершенно простой некрашеный стол, с книжками и просфорами. Стены были увешаны образами и рисунками.
Он лег на кровать и, повернувшись ко мне, сказал, указывая на стоявший возле стул.
— Ну, присядь.
Но я опустился на колена около кровати, и вовсе не для того, чтобы выказать смирение, а потому что мне как-то этого хотелось, и начал говорить с ним.
В этот приезд в Оптину я провел в ней более недели и всякий день бывал у старца.
Нет слов передать то благодатное ощущение, которое сходило на душу в его присутствии. Это, конечно, было следствием жившей в нем благодати.
Если есть в голове какая-нибудь тревожная мысль, неприятное чувство, страх какой-нибудь, сомнение, — только что увидишь его — сняло все как рукой, и на сердце так покойно и сладко, точно вошел в Божью ограду, увидел над собою Божий покров.
Придешь к нему; уж в дверях, прежде чем переступил порог, встречает его приветливое, веселое, часто шутливое слово; начнешь говорить — и как говорится! Лучше и понятнее, чем самому с собой. Так и чувствуешь, что все он понимает, малейшие оттенки твоей мысли, все изгибы душевные. И часто хочешь дополнить что-нибудь важное, а он уж одним словом говорит, что это понял и уже имеет в виду. Он был в этом отношении как старый друг, изучивший вас вдоль и поперек, знающий с детства всю вашу жизнь и понимающий вас потому всякую минуту с полуслова или даже и вовсе без слов.
Воспоминания Е. Н. Поселянина
Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»